Ждать шести часов, Сергей Решетников

Я больной человек. Плохой человек. Одинокий человек. Чванливый, самолюбивый и себя ненавидящий. С годами я становлюсь хуже. Я всё больше, лучше, отчетливее вижу в людях плохое и читаю по лицам недостатки. Узнав некую гадкость, именно – гадкость, я играю свой театр, который мне поначалу нравится играть, а потом… а потом - наскучивает. Я гоняю в голове своих тараканов или витаю в облаках. А бывает даже, что человек мне становится неприятен. Я называю это «прочел… прочитал… перечитал человека». И я стараюсь избавиться от него. И-и-и избавляюсь. От случайных знакомых, от друзей, от родных… от любимых женщин. Любя их… любимых женщин… я их оставляю, ухожу. Мне кажется, что я уже всё знаю про них. А они потом вдруг открываются и расцветают без меня. Без меня. Тогда мне становится обидно, плохо… и я, блин, мучаюсь. Мучиться – это моя тема. Без мучения я не могу, не умею… При этом я понимаю, что эта страсть из страшного алкоголического детства, когда я каждый вечер ждал прихода отца в шесть часов. Главное, чтобы вовремя. Если вовремя, то всё хорошо, то вечер будет тихенький, то можно будет лепить из пластилина солдатиков и спокойно играть с войсками Ганнибала или Наполеона. А если противная минутная стрелка, достигнув верхнего положения, начинала медленно двигаться вниз, это означало – отец придет пьяный, будет бузить, будет обижать маму. Она будет плакать, рыдать, говорить «уйду», «удушусь», «повешусь»… И я буду плакать и просить маму: «Не надо, мама! Не надо! Прошу тебя!». А папа будет кричать на нее что-то типа: «Выброшу тебя на помойку, никто не подымет!» Иногда с кулаками… И такими могли быть сто, сто пятьдесят вечеров в году. Однако, мама ни убивала себя и ни уходила… И папа тоже не отличался смелостью совершать обещанное. Я помню, как в детстве у меня дрожали руки. Помню первые попытки суицида. Также помню, что эти стрессы с «повешусь» и «помойкой» толкали меня абстрагироваться от реальности, толкали к творчеству, в пластилин, к гитаре, к поэзии, к текстам… Я начал писать тексты очень рано. Моим первым большим текстом объемом в восемнадцатистраничную тетрадь была неумелая пьеса про Деда Мороза, Снегурочку, Бабу Ягу и прочих. Это сегодня, понимая, что во мне уживаются папина «помойка» и папа, мамина «повешусь» и мама, я старюсь работать в суперреализме, потому что я уже не могу писать про Снегурочку и Бабу Ягу. Потому что я уже - мой пьяный папа. Я уже – он. Может умнее, может талантливее, смелее и безрассуднее, но я – он. Я уже трезвая рыдающая мама. И я это понимаю. Зная себя, я убежден, что мне лучше оставаться одиноким… Однако, лукавлю чуток… Нет, конечно, я многому учусь у людей, у своих друзей, у своих женщин. Очень многому. Но всех своих женщин я всегда, например, предупреждаю, что не приношу щастья. Они думают, что я, как бы это сказать, кокетничаю… что ли… Или… Ну, типа, говорю о себе плохенько, чтобы в перспективе приятно удивить. Вот он какой хороший! Красава! Хотя… Я опять же могу быть добрым, безусловно, щедрым, я способен понимать с полуслова, я способен понимать, слушать и слышать… Но я всю свою жизнь буду ждать шести часов… Чтобы напиться, чтобы сорваться, чтобы накричать, чтобы… Чтобы «удушусь», чтобы «помойка». Ждать шести часов. Чтобы потом реально уходить и реально сдерживать обещание – убивать себя. Это уже не театр.

Бессонная ночь, 24 мая 2018 года